Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]
«Почему я? И что я должен делать?»
Он все так же смотрел на меня, без изменения в лице, и я чувствовал, как меня обволакивает страх.
«Прошлое? Что-то… в прошлом?»
Он нахмурился.
«Что мне делать теперь? Что делать, чтобы вернуть ее? Я готов на все! Но мне нужно знать, что…»
Он каким-то удивительным образом перебил меня — так же молча, одним движением глаз.
«Что мне… делать? О Господи…»
Его глаза гневно сверкнули, и он поднялся. Шагнул ко мне. Высокий, с величественной осанкой, в простом халате, суровый и властный, принадлежащий к иному, неведомому мне миру… Смотрел куда-то мне за спину. Инстинктивно я обернулся, и, когда мой взгляд вернулся обратно, он уже истаивал — руки, воздетые ладонями вверх, голова, плечи, полы халата, ноги. Через миг на месте, где он стоял, было пусто.
У меня закружилась голова. Этот безмолвный разговор, казалось, отнял у меня последние силы, и я тут же упал на лежак, забывшись сном.
А наутро явился Грунин с пухлой папкой, в которой, я знал, лежали материалы дела — они во всем разобрались, и теперь меня должны были судить. Поверх бумаг лежало свежее заключение комиссии, результат психолого-психиатрической экспертизы: я был полностью вменяем.
Следствие справилось со своей работой в рекордно короткие сроки, суд, по словам адвоката, был назначен на 21 декабря.
3
Собственно, папок было несколько, Грунин вскоре донес остальные. Всего их было восемь.
С тяжелым сердцем я стал читать.
Внутри были факты. Вначале — протокол осмотра места происшествия. С фото. И свидетельствами очевидцев. Ничего нового там не было. Все сводилось, в общем-то, к одному: «Ягуар», следуя на высокой скорости, вылетел на встречку, что привело к катастрофе. Обстоятельств внешнего характера, которые могли бы послужить этому причиной, выявлено не было.
Протоколы допросов свидетелей, сделанных по горячим следам, говорили, бесспорно, против меня. Какой бы ни была причина, именно мои действия спровоцировали аварию — и девять смертей. Из-за моего маневра, чем бы он ни был вызван, погибли два ребенка. И я, разумеется, должен был за это ответить.
Далее шли мои первые допросы, содержание которых я помнил смутно, но в них и не было ничего интересного; из них вытекало, что я не справился с управлением, а по какой причине это произошло, бог весть — причем мои ответы там были односложны и как-то… хитроумны, что ли. Создавалось впечатление, что я знаю больше, чем хочу рассказать. Допросов, как оказалось, было много, около двух десятков (!), я не помнил, чтобы мы с Пшенкой разговаривали столько, причем из них можно было составить, наверное, целую хронику. Оказывается, я рассказал ему — весьма подробно! — о своей семье, о смерти родителей, о друзьях и даже о своем сайте — давая короткие, но, с учетом частоты и интенсивности общения, исчерпывающие ответы. Из этих допросов обо мне можно было узнать все. Кроме самого главного — почему произошла авария. Но, очевидно, прямого ответа на этот вопрос здесь и не должно было быть. Главным тут было впечатление, создающееся по прочтении, а оно рисовало меня как вполне рассудительного и хладнокровного человека, с редкой невозмутимостью переносящего не только пребывание под стражей, но и давление. Я знал, что я не такой; но видел, как с помощью умелой подборки фактов, их выверенного сочетания вырисовывается моя личность, та, что должна была воздействовать на судей — рассудочный, педантичный, возможно, сумасшедший, но последовательный в своем сумасшествии человек, способный ставить цели и добиваться их, живущий в своем мире, по ту сторону добра и зла. Тут никакой фальсификации не надо было; повторюсь, я не помню, чтобы отвечал на вопросы Пшенки именно так, как там было написано, но везде на этих протоколах стояла моя подпись и печать секретаря!
С допросами согласовались и результаты экспертиз — получалось, что я либо что-то недоговариваю, либо намеренно представляю произошедшее в неверном свете.
Моя «автобиография» тоже была здесь. Я перечитал ее и понял, для чего. Она представляла собой яркий контраст тому, что предшествовало ей, и как бы ни пытался я в ней быть искренним, она не выдерживала сравнения с фактами. Больше того, она убеждала непредвзятого читателя в том, что я лжец! Моя «история» казалась ложью на фоне документов, выдумкой преступника, запоздалым оправданием. Я впервые пожалел, что написал ее: противоречия и нестыковки между нею и протоколами допросов бросались в глаза и выставляли меня, кроме всего прочего, еще и трусом.
Я открыл все папки, одну за другой. Просмотрел их бегло. Потом снова стал вчитываться, и чем дальше я читал, тем яснее становилась для меня картина. Это не было тем, чего я ожидал — неким образчиком бюрократической рутины, простым сводом документов, призванных после суда отправиться в архив. Это было — произведение искусства. Безупречно выстроенное обвинение против меня, способное не только убедить суд (что само собой разумелось), но и перекочевать на страницы газет и экраны телевизоров; это было больше чем обвинение, это был сам приговор.
…И наконец, сайт. Тут они поработали очень глубоко. Документы хостинга. Когда, как, зачем. Количество статей и краткое их содержание. Посты на форуме (и мои и ее). Моя с ней электронная переписка. Экспертное заключение относительно моей «философии» (она так и взята была в кавычки) и жизненной позиции. Отзывы участников форума, характеристика (неоднозначная) с места работы. И все это — удивительно тонко, без преувеличения и абсурда. Они шли по тонкому льду, еще немного — и моя личность превратилась бы в карикатуру, в которую никто бы не поверил…
Я закрыл глаза.
И застонал.
Да, слова Пшенки не были пустой угрозой. На что я надеялся, когда отказывал ему? Я мог бы согласиться — и теперь сидел бы в больничной палате, спокойно обдумывая дальнейшие действия…
Но я не собирался сдаваться. Усилием воли я снова заставил себя читать. Нужно прочесть все и обдумать, как с этим бороться.
Нет, обстоятельств (или показаний), которые свидетельствовали бы в мою пользу, тут не было, можно было даже не искать…
Оставалось надеяться на адвоката, но я вдруг поймал себя на мысли, что даже не представляю себе, какой будет наша линия на суде. Какие доводы приведет Грунин, каких свидетелей вызовет.
Я знал: мне грозило пожизненное заключение. Не смерть, к которой я был готов с самого начала, но — полная потеря свободы. Невозможность оправдания. И вечные страдания — за то, что не смог уберечь ее…
— Как вы намерены меня защищать? — сказал я Грунину, когда он пришел. — Вы это читали?
— Да, Игорь Рудольфович. Позиция у нас действительно слабая. Но будем надеяться на лучшее. Вот, подпишите.
— Что это?
— Это прошение о суде присяжных. Поработаем с ними, возможно, что и получится. Время у нас еще есть. Игорь Рудольфович, наша линия…
— Не надо. — Я в сердцах махнул рукой. — Делайте, что хотите.
— Игорь Рудольфович, мы не должны отчаиваться. Главное, чтобы не дали высшую. А там мы апеллируем, кассируем… Всегда есть возможность…
4
Грунин добился-таки суда присяжных; и хотя «поработать» с ними не удалось, я был благодарен ему — за усилия и за то, что он сохранял оптимизм…
— Зря вы, Сергей, со мной связались, — сказал я ему накануне дня суда. — Для вашей карьеры этот процесс будет губительным.
Он лишь пожал плечами и продолжил втолковывать мне — а скорее в меня — то, как мне следует себя вести, что говорить и т. д.
В день суда все было ново и необычно: то, что я собрал свои вещи, то, что мы пошли по коридору туда, где я еще не был, то, наконец, что мне позволили надеть зимнюю одежду, а главное — солнце, свежий воздух! Я чуть было не потерял сознание. Конвоиры втолкнули меня в фургон.
И — дорога: тряска, отсутствие мыслей. Безразличие к тому, что происходит и будет происходить. Что я мог предпринять, чтобы изменить свою участь? Все, что мог, я уже сделал.
Наконец автозак остановился, раздалась какая-то команда, двери раскрылись и — снова солнце и этот свежий воздух, от которого закружилась голова — меня вытолкнули на снег. Я встал и инстинктивно съежился от обрушившегося на меня шума — он стремительно приближался: топот ног, голоса… Конвоиры с тычками и ударами поволокли меня к каким-то воротам, распахнутым настежь.
Я оглянулся: это были люди с диктофонами и блокнотами, некоторые даже с телекамерами; неподалеку стояли несколько фургонов. Очевидно, они поджидали меня где-то в другом месте, но мои сопровождающие, воспользовавшись черным ходом, оградили меня от их алчного интереса.
Меня втащили под руки в какое-то здание, провели по коридору и поместили в какую-то комнату, не сняв наручников. Два конвоира, вооруженные автоматами, остались со мной; буквально мгновением позже вбежал Грунин и, сделав мне знак «все нормально», выскочил за кем-то что-то подписать.
